«Отошел в вечность»: творческий путь и непростая судьба поэта-хулигана Евтушенко

Евтушенко умер в Америке. Он до последнего писал поэму в прозе, словно завещание. На архивных кадрах он запечатлен в гавайской рубашке, очень левацкий и очень несоветский, он убеждал, что Страна Советов — она права. Он бегал по разморенному солнцем Коктебелю и умолял коллег по цеху подписать телеграмму Брежневу против советских танков в Праге. Перед ним просто захлопывали двери, а девушку на почте, принявшую его телеграмму, просто уволили. На лестнице в его подъезде на всех шести этажах до квартиры дежурили люди, чтобы защитить, понимая, чем может обернуться поэма для поэта.

Казалось, обласканный. Даже Никсона пускали к нему в гости, мол, видите, как у нас поэты живут. Это был его путь, на котором он обещал защищать Солженицына, звонил Андропову и говорил: я повешусь на дверях Лубянки, если вы дадите ему срок. Он потом еще много кого защищал — Синявского, Даниэля, Бродского, потом был альманах «Метрополь» для полулегальных уже поэтов. Он подписался и под ним, зная, что только его мировая известность может быть охранительной грамотой для остальных.

Его путь пролегал через «Бабий Яр», прорвав плотину молчания о холокосте, через «Братскую ГЭС», поэму про лагеря, когда о культе личности уже рекомендовали забыть. Его путь на баррикады, на которых он стоял в 91-м, когда рушился тот самый занавес, та самая система, которая считала его своим, но с натяжкой, и так ненавидела за то, что был чужим, с натяжкой.

Он пытался успеть закончить поэму в прозе как последний бой, как завещание, как шанс объяснить, почему просит похоронить рядом с Пастернаком. Первые слова о нем в прошедшем времени: Евгений Александрович отошел в вечность. Наверное, на его баррикадах они звучали бы странно. А, может быть, именно в вечность он хотел шагнуть с этих баррикад.