Писательское сообщество переживает невосполнимую утрату. Не стало Евгения Евтушенко, поэта-хулигана , такого несоветского из всех, кого советскими называли, такого прямого из всех, кого ломали. Того, кто со станции Зима ворвался морозным сибирским в московскую оттепель, того, кто одной рукой дирижировал политехническим, укладывая на лопатки любого в споре физиков и лириков.
Евтушенко умер в Америке. Он до последнего писал поэму в прозе, словно завещание. На архивных кадрах он запечатлен в гавайской рубашке, очень левацкий и очень несоветский, он убеждал, что Страна Советов — она права. Он бегал по разморенному солнцем Коктебелю и умолял коллег по цеху подписать телеграмму Брежневу против советских танков в Праге. Перед ним просто захлопывали двери, а девушку на почте, принявшую его телеграмму, просто уволили. На лестнице в его подъезде на всех шести этажах до квартиры дежурили люди, чтобы защитить, понимая, чем может обернуться поэма для поэта.
Казалось, обласканный. Даже Никсона пускали к нему в гости, мол, видите, как у нас поэты живут. Это был его путь, на котором он обещал защищать Солженицына, звонил Андропову и говорил: я повешусь на дверях Лубянки, если вы дадите ему срок. Он потом еще много кого защищал — Синявского, Даниэля, Бродского, потом был альманах «Метрополь» для полулегальных уже поэтов. Он подписался и под ним, зная, что только его мировая известность может быть охранительной грамотой для остальных.
Его путь пролегал через «Бабий Яр», прорвав плотину молчания о холокосте, через «Братскую ГЭС», поэму про лагеря, когда о культе личности уже рекомендовали забыть. Его путь на баррикады, на которых он стоял в